Картинки прошлого

Воспоминания об Университете. Матвей Александрович Гуковский. Дело Огурцова.

Нина Аловерт

 Ни́на Никола́евна Алове́рт  — всемирно известный мастер балетной фотографии и театральный критик,
автор и оформитель многочисленных книг и альбомов,посвящённых
балетному искусству и деятелям балета.

Нина Аловерт и Татьяна Бернштам. Ленинград.

Я закончила Ленинградский Университет, исторический факультет по кафедре истории средних веков в 1958 году. Когда я поступила на кафедру, заведующей еще была Люблинская Затем она ушла на пенсию, и ее сменил

Матвей Александрович Гуковский, ученый, европейски образованный человек с широким кругозором, личность в высшей степени оригинальная. Он прошел сталинские лагеря, а его брат, Г.А.Гуковский, блестяще читавший лекции на филологическом факультете, был расстрелян. Но в те удивительные “60-тые” Матвею Александровичу разрешили вернуться в Университет…

Матвей Александрович  обладал оригинальной наружностью: невысокого роста, вытянутый череп покрыт редкими волосами, выражение на лице всегда немного ироничное…

Матвей Александрович Гуковский. Фото Нины Аловерт.

[box][quote]Гуковский напоминал мне Крошку Порги из сказок Р.Киплинга, каким нарисовал его сам автор. Навсегда запомнила картинку: под крытой колоннадой, которой окружено здание исторического факультета, идет Матвей Александрович в расстегнутом черном пальто и волочит по плитам огромный черный портфель, всегда набитый своими и чужими работами. При такой казалось бы невыигрышной внешности, Гуковский обладал неотразимым для женского сердца очарованием: сочетанием ума и неиссякаемого жизнелюбием. Когда я познакомилась с ним, он был женат на молодой красавице Асе, с которой и прожил в любви до самой своей смерти.[/quote][/box]

Специализацией Матвея Александровича была история средневековой Италии, вернее – искусство Возрождения. Его лекции или занятия были такими увлекательными, что слушать их приходили студенты других кафедр.

Он не только знал, он СТАРСТНО ЛЮБИЛ историю Италии и ее искусство, особенно искусство Леонардо да Винчи. Имел на все свои непререкаемые точки зрения и доказывал, например, что Мона Лиза, на самом деле — это “Флора” (картина находится в Эрмитаже), а знаменитый портрет нарисован Леонардо совсем с другой женщины…

Вскоре после окончания Университета меня взяли на кафедру лаборанткой. На кафедре твердо решили готовить меня к преподавательской работе в Университете, так что я поступила в заочную аспирантуру. Я написала первую главу диссертации о городской жизни Любека в 14 веке, сдала кандидатский минимум. Как лаборантка я присутствовала на всех заседаниях кафедры.

Матвей Александрович Гуковский. Фото Нины Аловерт.

[box][quote]Матвей Александрович допустил некоторую театрализацию научных заседаний: после окончания научной части, я накрывала стол: начиналось чаепитие. Я сделала корону из серебряной бумаги, и Гуковский ее торжественно надевал – становился королем нашего собрания преподавателей и аспирантов. На первом заседании пили вино, но потом из педагогических соображений перешли только на чай. Но… в 1966-ом году Н.П. Акимов добился для меня штатного места заведующей внутренним музеем в Театре Комедии, и я навсегда бросила науку. Но я никогда не пожалела о годах учебы в Университете. Кроме того, что я получила настоящее образование, это было замечательное время![/quote][/box]

По инициативе Гуковского появился у нас преподаватель-почасовик Лев Николаевич Гумилев, сын А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилева. Гуковский сидел с ним в тюрьме и считал своим долгом и делом чести открыть Гумилеву дорогу в науку.

Мне Гумилев не нравился. Прежде всего, история его отношений с матерью, Анной Андреевной Ахматовой, была достаточно известна: Гумилев, вернувшись из тюрьмы, с матерью не пожелал общаться, Ахматова, естественно, страдала.  Говорили, что Лев не простил матери ее стихотворения, посвященного Сталину. Но ведь она написала это стихотворение ради его спасения! И в то же время после смерти Ахматовой Гумилев затеял тяжбу за наследство… Ахматову все любили, а Гумилева осуждали.

Ленинградский Государственный Университет им. Пушкина

На кафедре на научные теории Гумилева смотрели косо. Когда Гумилев написал диссертацию, я помню, ученый совет факультета ее не одобрил. Гумилеву  удалось защитить диссертацию  только благодаря настойчивости Гуковского, который являлся тогда председателем ученого совета.

Гумилев порядочностью Гуковского не обладал: когда начали травить профессора А.Н.Бернштама, он принял в этом участие, нападая на его научные труды. Время для научной дискуссии было выбрано явно неудачно, Бернштаму грозило увольнение. Как ни странно, студентам удалось отстоять любимого профессора, его не уволили.

[box][quote]Вообще Университет был весьма странным местом, в недрах которого всегда жил бунтарский дух, причем чаще всего на гуманитарных факультетах. Так в мое время политическое «дело Игоря Огурцова» прибрело международную известность.[/quote][/box]

Был у меня в Университете приятель Коля Иванов, студент — а затем, когда я уже работала на кафедре, — аспирант кафедры искусствоведения. Род свой Коля вел от декабриста Пущина. Казался он нам тогда таким безобидным, мягкотелым потомком дворянского рода.

Коля начал заметно меняться в начале 60-х годов. Сначала он вдруг сделался ужасно религиозным. В то время это было очень заметно. Затем поразил, сказав в разговоре, что Таня Бернштам, наша университетская подруга, очень милая, но он никогда бы не мог на ней жениться, потому что она еврейка. Я стала от него отдаляться.

[box][quote]Но самый знаменательный разговор с Колей произошел на Дворцовой площади в 1966 году. Мы шли откуда-то в сторону Дворцового моста, был прекрасный день, светило солнце. И вдруг Коля произнес ошеломившую меня тираду. Он, оказывается, состоит в организации, которая ставит своей целью свергнуть советскую власть, реставрировать монархию и церковь. Реставрация будет бескровная, говорил Коля, организаия собиралась действовать методом убеждения: «К нам уже начинают прислушиваться в верхах, в нашей организации есть сотрудники КГБ и один член правительства.”[/quote][/box]

Не надо быть Кассандрой, чтобы предсказать, что ждет эту организацию в недалеком будущем! А Коля безмятежно продолжал, как я теперь понимаю, меня вербовать, вернее, не меня, он метил в моего мужа, Дмитрия Фредерикса. “Мы читаем труды Бердяева и маоистскую литературу. Я принесу вам почитать…” “Ни в коем случае, — запротестовала я. — Коля, запомни: у меня муж работает в секретном учреждении. Не смей приносить нам запрещенную литературу!” (Запрещенную литературу мы, конечно, читали, как и все в нашей компании, но я понимала, что Коля теперь представляет большую опасность). И слово в слово помню колин ответ: “Мне стыдно тебя слушать. Ты просто трусишь. Пусть я умру на нарах, но честным человеком!”

31 июля 1968 года в политзону ЖХ 385/11 (Мордовская АССР) прибыл большой этап. Все были осуждены Ленинградским областным судом по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» за участие в самой крупной нелегальной организации послесталинского времени. Четыре руководителя Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов — Огурцов, Садо, Вагин и Аверичкин были осуждены по статье «Измена Родине».  Руководитель союза И. В. Огурцов и его первый заместитель М. Ю. Садо были этапированы в тюрьму, во Владимир.

Эту организацию, Всероссийский социал- христианский Союз освобождения русского народа, куда входили студенты Университета, возглавляли два аспиранта восточного факультета: Игорь Огурцов и Евгений Вагин. К 1967му году КГБ собрало достаточно сведений, членов организации, естественно, “взяли”.

Однажды вечером, когда кто-то из “подпольщиков” (повидимому студент-стукач) ехал в автобусе на очередную “сходку” в студенческое общежитие, он “случайно” выронил из портфеля список членов организации, а рядом “случайный” сосед листочки подобрал и тут же вместе с другими “случайными” попутчиками отправился на место явки. Забрали как ченов организации, так и студентов, действительно случайно зашедших в комнату.

[box]Следствие длилось довольно долго. По записной книжке, изъятой у Коли во время обыска, на допрос в КГБ вызывали всех его знакомых-мужчин. Женщин не трогали вовсе: в уставе общества было два “замечательных” пункта: не принимать в организацию женщин и евреев. О программе общества мы узнали от Колиного друга, доцента кафедры русской истории, Льва Маргулиса. Еврей Маргулис в организации не состоял, но находился в числе Колиных друзей. Маргулиса вызвали в КГБ на очную ставку с Ивановым. Маргулис вошел в кабинет следователя и увидел Колю — розового, спокойного и добродушного. А следователь говорит: “Николай Иванович пригласили к себе священника, исповедывались, и теперь хотят говорить нам только правду”.
Представляете себе этого священника? В каком он был чине?[/box]

Мы тогда гадали: что случилось? Не похоже было, чтобы эти сведенья из него выбивали, выглядел он прекрасно. Может, купили за сигареты и кофе, без которых он не мог жить?

Итак, сидит Маргулис у следователя в кабинете, а Коля, добродушно улыбаясь, говорит, что, дескать, да, Лева Маргулис — его близкий друг, и он не хочет ему зла, но он, Коля, хранил у него маоистскую литературу и книги Бердяева… (Далась им эта маоистская литература!) Маргулиса выгнали из Университета с волчьим билетом.

Суд, который проходил в здании суда на Фонтанке, был закрытым. К этому времени я разошлась с мужем. Расходясь, я умоляла его с Колей не встречаться, рассказывала ему о своих опасениях… Увы! У Коли были свои очередные сердечные неудачи, и мой муж продолжал с ним общаться: они жаловались друг другу на “нехороших женщин”. В суд его вызвали в последний день следствия, поскольку в колиной записной книжке он стоял по алфавиту последним. Об этом мне рассказал свидетель: “В последний день вызвали такого смешного свидетеля: Фредерикса. Его, как всех, спросили: “Давал ли вам Иванов читать запрещенную литературу?” Ему бы сказать: нет. А этот Фредерикс стал говорить: “Да, я читал Бердяева, но это такая гадость!” Тут за него и взялись…”

Бедный Митя, действительно, чистой воды российский интеллигент, не сказавший ни слова лжи в своей жизни! Его выгнали с работы с волчьим билетом. Что ему потом пришлось пережить, это уже другая история…

[box][quote]Вернемся к Коле Иванову. Коля получил пять лет лагерей. Огурцов – одиннадцать, Вагин – девять. Правозащитники в России и Америке предали это дело гласности, старались помочь: здоровье Огурцова было в ужасном состоянии, но он отсидел весь срок. Когда в 1977 году я ехала в эмиграцию через Италию. Вагин уже был заведующим отделом русской книги в библиотеке Ватикана…[/quote][/box]

А вот о Коле я еще услышала и не один раз. Сидел он вместе с Андреем Синявским, сведенья о нем шли из лагеря самые положительные: вел себя хорошо, мужественно, словом, как и обещал: “на нарах, но честным человеком”.

Андрей Донатович Синявский

Мы пожимали плечами… Выйдя на волю, Коля уехал в Псков и поселился при каком-то монастыре.

Последние сведенья о Коле я получила совершенно неожиданно… В 1980-ом году, уже будучи американской иммигранткой, я полетела в Париж. Я писала статью для «Нового Американца» о русских в Париже.

Побывала я и у супругов Андрей Донатовича Синявского и Марии Васильевны Розановой. Розанова подтвердила, что Коля вел себя в лагере достойно, и поведала мне о последней с ним встрече…

Андрей Донатович и Мария Васильевна уезжали из Москвы в эмиграцию. В последнюю ночь перед отъездом, как полагается, квартира была полна народу: приходили прощаться. Приехал и Коля… Мария Васильевна ходила по квартире, разговаривала с гостями.  “И вдруг, — расказывала Мария Васильевна, — я слышу, как Коля в соседней комнате ведет какие-то антисемитские разговоры. Я вызвала его в прихожую, взяла за шиворот, открыла входную дверь и дала ему коленкой под зад. Коля скатился с летницы. На шум вышел Синявский, видит: на нижней площадке стоит Коля, кровавые сопли текут… “Меня … Мария Васильевна…  с лестницы спустила!” — всхлипывает Коля. “Маша, что это такое?” – спрашивает меня Синявский. “Иди, иди, это не твое дело”, – ответила я ему, и втолкнула его назад в квартиру.”

Больше я о Коле Иванове никаких сведений не имела. Все вопросы, связанные с этой личностью, остались для меня неразрешенными.